|
| |
|
Russian Inok
№13 (176) Сентябрь, 2003
ЗАДОНСКИЙ МОНАСТЫРЬ
Надежда Горлова, Россия
В путь
Мне было 17 лет. Я решила поехать в Задонский монастырь, и для этого отправилась из Лебедяни в Липецк.
Стояла, смотрела, как рассвет заливает розовым сиропом серую штукатурку автовокзала. До липецкого автобуса было два часа.
Дремала на скамейке автовокзала, лениво опасаясь встретить кого-нибудь из знакомых: мамаша ждала меня в нашем доме в "Культуре" только через неделю. Скажут ей, что видели меня, будет скандал.
Проснулась - и узрела спину той самой бабы Оли из Кочетовки. Она копалась в сумке прямо напротив меня, и говорила сидевшей рядом старухе: "Ну, я пошла".
Я схватила рюкзак и выбежала на улицу. Через некоторое время вернулась со служебного хода, - бабы Оли не было. "Ага, ушла к внучке, Иринке! Вернется к своему автобусу, а я уже уеду!"
Села на прежнее, оставшееся свободным, место, напротив сумки бабы Оли, и опять заснула.
Проснулась и увидела: баба Оля с Иринкой копошатся напротив, смотрят какие-то фотографии. Более того, свою сумку они уже поставили на мой рюкзак на кресле рядом со мной.
Я снова выбежала, уже без вещей. Ходила вокруг автовокзала, смотрела на них в окно и думала о том, что мой автобус - значительно раньше, чем Олин.
Наконец, увидела, что они отошли от вещей к тетке поодаль, и вроде бы увлеклись беседой.
Опрометью бросилась за рюкзаком.
Иринка дернула меня за рукав.
Я сказала, что еду в Липецк в командировку, и они отнеслись к этому совершенно равнодушно, как, впрочем, и следовало ожидать.
Я и до Задонска-то не доехала, вышла раньше, на остановке "Скит".
Пейзаж окрестностей Задонска
СКИТ: День первый.
Это маленький женский монастырь в сосновом лесу. Раньше тут "отчитывал отец Петр", и со всей России "порченые" и "бесноватые" съезжались сюда.
После какого-то скандала Петра перевели в Суздаль, половина монашествующих ушла за ним.
Порченые и бесноватые, не знающие об этом, продолжали рваться в скит.
Матушка Иоанна, совсем молодая монахиня с пикантными усиками, "благословила меня жить на колокольне". Паломницы, которые при этом присутствовали, выдохнули и зашептались, а я была только рада.
В монастырь привезли экскурсию из бывшего пионерского лагеря. Девочки в юбках поверх спортивных штанов мяли в руках пластиковые бутылки и организованно брали святую воду из источника.
С этой группой я все-таки доехала до Задонского монастыря. В храме пахло мирром и лилиями, осыпающими на ковры оранжевую пыльцу. Пурпурные витражные кресты как дым разливались по каменному полу.
Я посидела на лавке, наблюдая, как мучают бесноватую девушку, тощую, с острым истеричным личиком. Две бабы тащили ее под руки, рот ее был завязан полотенцем. Девушка поджимала ноги и мычала. Она избавилась от полотенца и громко заругалась матом. Старуха стала с остервенением бить ее по щекам и щипать за губы, что не вязалось с тихим пением на клиросе.
Когда я возвращалась в скит, нищенка лет 70-ти, от которой пахло вином, проводила меня до остановки, весело тараторя:
- У меня за год - пять гробов! Муж умер, папа умер, мама умерла, бабушка умерла, дедушка умер! Осталось у меня, сиротки, пятеро детей, а старшая дочка беременная, с животом, знаете, ходит!
Я дала ее деньги.
- Я не побираюсь, я вам верну, найду вас в скиту, ни за что не забуду!
Я понадеялась, что забудет.
До автобуса было три часа, и я отправилась в скит пешком.
По шоссе я шла сквозь ветер, по проселкам - сквозь дождь. Спрашивала дорогу у велосипедистов, видела в поле лису.
Последним человеком, которого я встретила, была старуха с вязанкой зеленых веток. Она указала мне путь. В сосновом лесу пахло мокрой хвоей, а на одной, единственно верной тропинке, еще долго оставался сочный запах зелени от старухиной вязанки.
К скиту я подошла часа через два, и со стороны детского сумасшедшего дома. Я увидела забор в терновом венце колючей проволоки, и пролом в заборе.
Прошла сквозь строй одноэтажных корпусов с палисадниками перед зарешеченными окнами. Цветные ромашки сцепились в них с сорняками, душно пахли бархатцы.
Больные дети кричали, выли, рычали за запертыми дверями.
Раньше скит был территорией больницы, теперь монашки выносят там судна.
Я хотела сразу же пробраться на свою колокольню и лечь спать, но меня встретила матушка Иоанна и сказала:
- О! Я вас сейчас на травку посажу!
Это означало только то, что я должна полоть бесконечный газон.
Я проводила на нем и другие дни. Будила прятавшихся в траве насекомых, ручные монастырские голуби роняли в мои ведра с сорной травой жемчужные перья.
А тогда ко мне присоединилась девушка-старушка Ирина. Такие богомолочки не бывают женщинами: девочка незаметно покрывается морщинами и седеет, не сменив даже платочка и темной кургузой юбки, не расплетя косичку. У Ирины были разные глаза, но одинаково мутные: горячий карий и холодный голубой. Два профиля - страстный и бесстрастный.
После ужина мы стояли с ней на крыльце храма и наблюдали за ласточками.
Там было очень много ласточек. Они слепили гнезда даже под потолком притвора, потому что в храме читалась "неусыпаемая псалтирь", и двери никогда не закрывались. Ласточки с визгом и змеиным сипением гнали из гнезд выросших птенцов, уже неотличимых от родителей, а те, сделав круг, снова усаживались на привычное место и, распушившись, раззевали клювы, натягивая прозрачную кожу, сквозь которую был виден свет.
Ласточки-родители, распаленные, взъерошенные в воздушной драке, садились совсем низко и хрипло возмущенно пищали.
Позже я познакомилась с Татьяной. Полная женщина лет 35-ти, по-монастырски повязанная белым в синюю точку платком, неподвижно стояла на дорожке и смотрела в небо. Облака плавали в ее огромных славянских глазах, такие же белые, как и ее лоб. Величественная красота.
- Хоть немного полечусь здесь от своих болезней, - сказала Татьяна очень спокойно. - Порченая я. Вот записку подала о здравии ее, кто на меня порчу навела. Себе здоровья желаешь - и другим желаешь. Злым, добрым, - всем не дай Бог такого. Я вот благодати совсем в храме не чувствую - все закрыто у меня. Дал Бог рога, - будешь носить, - вздохнула Татьяна и поплыла к храму.
В синих сумерках монахини раздали детям, которых в монастыре было множество, свечи, горящие мутным, ломким от тумана пламенем, и все пошли в крестный ход вокруг скита.
Сначала - парами, потом смешались, выбегали из толпы и припадали лицами к теплой штукатурке алтарной полукруглой стены. Из окон храма шел точно такой же густой, клубящийся свет, как и от полной луны. Впереди несли икону, тихо пели, из темноты леса шептало эхо.
Когда проходили вдоль забора заднего двора, нежно пахнуло коровником, и терпко - лошадьми.
Закончили пением у дверей храма. Из темноты вышли котята и сели среди поющих. Люди оглядывались на них, умилялись.
Наконец-то я полезла на колокольню, по гулкой металлической лестнице, узкой, как трап. Очутилась в маленьком храме: деревянные распятия в паутине, по обе стороны от алтаря, облупленная штукатурка, отбрасывающая страшные, похожие на пауков тени, какие-то ржавые матрасы и подушки кучей на полу, гора старых пальто в углу, - вместо одеял. Жилое только - вещи паломников на подоконниках: иконки, молитвенники, часы, лекарства.
Здесь отчитывал бесноватых отец Петр.
Со мной на колокольне оказались городская, довольно интеллигентная старуха, Татьяна, Ирина, постоянно вздыхающая женщина, которая привезла сюда бесноватого брата, а он сбежал неизвестно куда, и пожилой юноша Женя в телогрейке.
Выше, где колокола, жил еще какой-то невидимый нам мужчина. Только его тень, проникающая сквозь щели решетчатой площадки над нами, занимала весь сводчатый потолок, и все время что-то делала: крестилась огромной рукой с пальцами больше головы, кланялась, ломаясь в четырех поясницах, листала страницы книги, словно ворочала кровельное железо.
Мерцали лампадки. Мы поговорили на апокалиптические темы, устроились на ночлег, улеглись. Все, кроме Жени. Он ходил по колокольне и постанывал.
- Что с тобой? Плохо?
- Вы не знаете, что со мной… Я не могу сказать, нельзя говорить…
Невидимый мужчина закричал сверху: - Возьми молитвенник и читай, не мутись!
Женя взял, стал читать при лампадке.
Татьяна встала и подтащила свой матрас поближе к Жене: - Читай вслух, хоть послушать! - горестно вздохнула.
Женя принялся читать вслух. Сначала робко, тихо, без выражения, потом все громче, стал подражать чужим голосам, то с жалобным, то с гневным выражением, повторяя некоторые фразы на разные лады. Это выглядело как тренировка самодеятельного актера.
Затем Женя заговорил с батюшкой. Потом - с Господом.
Мы с удивлением смотрели на молодого человека, который совсем недавно был таким тихим и, стоя на коленях перед матрасом городской старухи, говорил: "В Писании сказано: мир погибнет в огне!" (Старуха же утверждала, что будет второй потоп). Женя аргументировал свое мнение, приводил цитаты.
Теперь же он театрально бредил, как бы притворяясь, что галлюцинирует.
Я задумалась, в чем же собственно проявляется его болезнь: в том, что он изображает припадок, как, бывает, не очень пьяные люди притворяются пьяными гораздо сильнее, или Женя в настоящем бреду.
- Он не будет спать. Он тяжело болен, ему надо лежать в больнице! - забеспокоилась старуха.
- Вы думаете, что я - бесноватый? Но я правда, правда говорил сейчас с батюшкой!
- Ты - блаженный, - мечтательно вздохнула Татьяна.
- А вы? Вы мне верите, что я правда говорю с Господом? - Женя склонился надо мной.
Чтобы не подорвать Женину веру в себя, я согласилась. Это его воодушевило.
- Господи! Да, Господи! Да! - торжественно прокричал Женя и вдруг сменил тональность: - Нет, Господи, я больше не буду! Больше не буду! Нет! Господь спросил меня, кем я хочу быть, пророком, блаженным, или еще кем. Пророком, я сказал, пророка Мухаммеда знаю. И Он показал мне, как Мухаммед мучается в аду. Нет, Господи, не хочу быть пророком! Не хочу в ад! Не хочу! Не хочу! А ты иди отсюда, не с тобой разговариваю, иди! - Женя затопал, прогоняя кого-то к окну. - Нет, не хочу в ад! Аааааа! - заплакал, засмеялся, стал бить себя по коленям. Тут игры уже не было.
Ирина прижалась к распятию и шептала, ее губы дрожали, лица почти касалась паутина. Женщина, потерявшая брата, беспрестанно крестилась, поддерживая ослабевшую правую руку левой. Татьяна вздыхала, словно завидуя жениному блаженству. Старуха возмущалась медициной: "Куда смотрят врачи?! Таких нельзя выпускать!"
Мужик сбежал сверху и вернулся со сторожем.
Они орали на Женю, как будто полагая, что их угрозы доходят до его сознания, и даже хотели спустить его с лестницы, но Татьяна решительно не позволила.
Женя не давал гасить лампады, настаивая, что должен дочитать молитвы. Но, начиная, тут же отвлекался на разговоры с потусторонними силами и переходил на вопли.
Сторож привел матушку Иоанну.
Она строго, как воспитательница в детском саду, сказала:
- А ну, всем спать, как ни стыдно, расшумелись! - и погасила лампады.
Успокоился не только Женя.
СКИТ: День второй.
На следующий день я полола газон с Мариной. Ее, как и многих других детей, живущих в монастыре, отправили сюда на каникулы. "А что, здесь кормят, присмотр и воздух чистый", - пояснила Марина поступок родителей.
Марина не столько рвала траву, сколько каталась по ней и говорила:
- Как нам надоело тут! Мы еще с одной девочкой телеграмму написали, чтоб нас забрали отсюда, и отдали матушке Иоанне, чтобы отправил кто-нибудь из Задонска, а матушка Дорофея так на нас разоралась: "Это искушение! Сказано вам - уедете 29-го, вот 29-го и уедете!", и телеграмму порвала. Сначала было четко, а теперь, с этой травой...
У Марины не было колготок, и под вечер она начинала сжимать ноги от холода и походила на цаплю. Я дала ей свои, и это были первые эластичные колготки в ее жизни.
Болтовня Марины сопровождала меня с тех пор:
- Мы хотели в Задонск, а батюшка благословил сюда: здесь для души спасительнее. Но туалет тут! В Задонске туалет лучше, с раковиной, хоть помыться можно. А здесь надо неделю прожить, чтобы благословили помыться, и то, если благословят еще! А там просто бочка и ванна, в которой воду греют, - моешься, и из бочки на себя поливаешь.
- Это ничего! - с восторгом говорила Людмила, - монах питается правильно, оттого у него пот чистый, можно хоть месяц не мыться, хоть два.
Послушница Людмила все монастырское воспринимала как дар с небес, ей нравился даже здешний деревянный сортир. Казалось, что он стоит прямо под линией высоковольтных передач, - так фонило там жужжание мушиных стад. Людмила же указывала на сортир дланью и восклицала: - Вот так и мы, грешники, вонью прегрешений своих бесов стяжаем. Все, слава Богу, дается нам в назидание, все благодать!
Марина же диссидентствовала: - Матушка Дорофея спрашивает: "Нравится вам тут? Может, останетесь у нас?" Как же! Буду я монашкой!
Была еще Тамара, маленькая, смуглая, профилем и разрезом глаз напоминающая лису, молясь, накидывала на свой черный платок другой, серый, пуховый, напуская его на лицо. Она внимательно разглядывала пищу, подозревая каждый кусок в непригодности, отказалась от лимона: "В законе написано: не ешьте кислых плодов, ешьте сладкие! А закон до конца остается". Она рассказывала, переходя на шепот и приникая к столу: "Мне был голос. Я стояла возле дивана, а голос сказал: "Сядь, закрой глаза и смотри". А я тогда еще ничего не знала, грешница, далека была от всего этого. Я села, закрыла глаза, и вижу: "Стоит отец Петр, большой такой, а в руках у него маленькое деревце, все золотое, все веточки видны, а ни одного листика, ни одного плода на нем нет. Это душа моя - такая маленькая по сравнению с ним, золотая, - потому что по образу Божию, а плода нет ни одного"
Поэтому она и приехала сюда из Сургута, и после Преображения собиралась в Суздаль.
Сорняки мы высыпали курам и гусям, и раньше всех к нам бежал умный гусь Гоша, едва заслышав, как скрипят наши ведра. Он кряхтел и вырывал траву из рук прежде, чем мы положим ее в кормушку. Я все думала о его судьбе: зарежут Гошу сами монахини или продадут живого? В монастыре мяса не едят в принципе, но натуральное хозяйство ведется.
Женя так и не опомнился. Он сидел на ступеньках, выл, мычал, бил себя по коленям. Паломницы в ужасе обходили его. Однако Женя самостоятельно поднимался на колокольню, и спал там сутками.
Вечером зазвонил колокол на службу. Мимо меня снова прошла Татьяна, сосредоточенная на своем дыхании.
Я отнесла ведра и тоже пошла. Праздничная служба только начиналась. Какая-то женщина ползала по полу, а старый священник бил ее по спине кропилом и кричал: "Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа, встань!" Брызги воды летели в разные стороны как прозрачные перья. Женщина еле поднялась и, скорчившись, вышла из храма. Я опознала в ней Татьяну. Посадила ее на широкие перила крыльца. Татьяна тряслась, и спокойное, молодое лицо ее изменилось до неузнаваемости: передо мной была серокожая, старая, словно пьяная баба, которую мутит. Татьяна дрожала и на контакт не шла. Я решила понаблюдать за ней и села рядом.
Подошла матушка Иоанна.
- Почему вы не в храме?
- Она упала в храме, ее колотило.
- В храме упала? Она так и будет падать, сегодня праздник большой.
Иоанна принесла табуретку, и мы усадили Татьяну в храме, у стенки.
Ее черты постепенно прояснились, прекратилось постанывание, вернулась красота, однако Татьяна была в полном оцепенении, и ни на что не реагировала.
Ближе к концу службы началась эйфория: Татьяна стала ходить по храму, блаженно улыбаясь и разглядывая все окружающее с каким-то восторгом.
Постепенно в ее поведении проявлялась наигранность. Она захохотала, как плохая актриса, и поцеловала руку незнакомому мужчине, держащему ребенка. Мужчина отпрянул в ужасе.
А вот Женя был на службе совершенно адекватен. Внимательно слушал, крестился, когда надо, и прочее.
Ко мне пробралась Марина и зашептала:
- Ведьме плохо…. Это праздник такой, что все ведьмам плохо. Эта девушка с разными глазами даже войти не может, - стоит там, книжкой прикрывается….
- Может, ей просто плохо, почему ты думаешь, что она ведьма?
- Она не жрет ничего, хлеб взяла, на свой стакан положила, а потом опять в общую тарелку, а когда молится - рожу кривит…
Мы пошли посмотреть, и я даже испугалась: Ирина, привалившаяся в углу притвора, выглядела мертвой. Синеватое лицо с обострившимися чертами, глаза прикрыты, рот приоткрыт, она прижимала к губам молитвенник, и только по дрожи рук можно было догадаться, что она жива.
Я позвала ее. Ирина сдавленно запищала, вжалась в угол сильнее и совсем закрыла книгой лицо.
Я не стала ее больше беспокоить.
После службы Татьяна не отозвалась, и продолжала оцепенело сидеть.
Женя пробежал куда-то по моему газону, схватившись за голову.
Марина поспешила занимать места в трапезной.
А Ирина окликнула меня на крыльце. Она была очень весела, и прижимала молитвенник к груди, как Офелия.
Она умилялась птицам, гусеницам, осам, разглядывая их и сюсюкая. Нашла на стене гусеницу, и долго рассуждала, где у нее голова, а где хвост, и не смоет ли ее отсюда дождем.
На вопрос, что с ней было, ответила расплывчато: "Тут трудно, очень трудно. Вот у нас в Воронеже - мощи. Начинаются проблемы, - идешь к мощам, и все проходит. А тут только самой со всем бороться. Тяжело"
Во время ужина Людмила наклонилась ко мне и заговорщицки зашептала:
- Не замужем? Девка? Молодец! Так и надо!
- Почему?
- А! Последние времена! Бог больше браки не благословляет. Поженятся, поживут-поживут, и разойдутся ни от чего. Все умные молодые люди ушли в монахи, а умные девушки - в монашки. Вот отец Герман - великий прозорливый старец - написал диссертацию, положил ее на стол и ушел в монахи. Все ученые мужи ушли в монахи. Остались в миру одни дураки и дуры - кто кого передурачит.
Это явно была скопческая или старообрядческая ересь, дошедшая из 1600-х: "бракоборчество".
Тамара поучала Марину:
- Не бросай кусок! Ангел плохое запишет!
А Татьяна и Женя не появились.
Татьяну я встретила после ужина. Она неподвижно стояла посредине дороги и с трудом смогла ответить на мой вопрос: "Какое у вас было послушание?"
Подумав минут пять:
- Фасоль перебирали.
Ночь прошла спокойно: все спали как убитые.
СКИТ: Окончание
Татьяне с утра было плохо:
- Сестра, принесите мою сумку из 21-й кельи, там у меня лекарство…
В келье было душно и тесно, как в плацкарте, и пахло кислой капустой. Паломницы, валяющиеся на несвежих постелях, встретили меня враждебно:
- Не дадим сумку, пока не принесете наши плащи.
- Какие еще плащи?
- Она вчера собрала у нас все плащи, даже выйти не можем, не в чем.
- Я все-таки возьму сумку, а плащи вам потом принесу, если они там.
Татьяна задумчиво рылась в сумке.
- А где плащи?
Молчание.
- Вы плащи брали в 21-й келье? Где они?
Пробормотала что-то про лекарства.
- Плащи где?!
- Плащи-то? А, это я вчера по дури набрала…. Там где-то…
Какие-то тряпки, разбросанные по лестнице, оказались плащами. Я собрала их и отнесла.
Полдня ко мне приставала какая-то женщина: ее "клетчатая зеленая жакетка со сборенными рукавами" осталась на колокольне.
- Сходите, возьмите.
- Чего это я туда пойду!
Все они боялись колокольни, и обитающих на ней бесноватых.
Я пропустила литургию, и очень жаль. Утром миряне понавезли своих порченых. Когда вынесли Чашу, они принялись лаять и кукарекать, а одна старушечка материлась басом. Ее с трудом вывели несколько мужчин. Я видела издалека, что кого-то ведут, и думала, что упал в обморок кто-то грузный.
Позже удивилась, увидев эту хрупкую старушку в хозяйственном корпусе: ее привязали к батарее, и она спокойненько ела ложечкой йогурт.
Я никогда не знала, что ласточки гибнут в таких количествах. В монастыре они все время разбивались, врезаясь в стены и окна, или их давили ворота. На ночь ласточки устраивались в их петлях, и сторож, перед тем как закрыть створы, долго стучал по воротам палкой. Некоторые ласточки с криком вылетали, другие оставались. И утром, когда ворота открывались, их раздавленные трупики падали на землю.
Монашки все время носились с ранеными ласточками, "птичками Божиими", пытались лечить их и кормить крупой, но ласточки все равно умирали, и монашки их хоронили "под кустиками". Ирина принимала живое участие в этом деле, и плакала.
Я прожила в скиту неделю, и мне понравилось все, кроме антисанитарии.
Праздники закончились, и беснование прекратилось, как и не было его.
Доктор Владимир Иванович Даль в качестве лечения беснования и кликушества предлагал пороть всех больных перед праздниками.
Сбежавшего брата нашей соседки по колокольне поймала милиция в лесу под Данковом, и сестра уехала за ним.
На ее место поступила законница Тамара. Она нашла, что у нас на колокольне "мерзость запустения", и поэтому нельзя там молиться, и принялась за уборку. Холодной водой, без всяких моющих средств она терла полы, окна, стены, а распятия протирала, напустив серый платок на лицо, чтобы не видеть тела Христа.
Людмила рассказала распространенную в средневековой агиографии "легенду о евхаристическом чуде": как некто увидел на литургии вместо хлеба младенца, причастившись, ощутил вкус сырого мяса, и уверовал.
Одна старая послушница причастившись, говорила: "Я прочистилася, у меня теперь грехов нет, даже ни одного". "Причащение" для нее звучало как "прочищение".
Другая не давала Марине ставить свечу перед Николаем Угодником, полагая это неприличным: женщины должны молиться перед "женскими" образами, изображающими женщин, а мужчины - перед "мужскими". А иначе - соблазн, ведущий к разврату.
Я узнала еще много интересного.
Перед отъездом разговорилась с матушкой Иоанной. Оказалось, что ей 25, и она совсем недавно закончила философский факультет МГУ. А я думала - ей как минимум на 10 лет больше, и она едва ли не с детства варится в этой монастырской каше. Поговорили о Таганке, где она родилась и прожила всю жизнь.
Иоанна уже не помнила названий родных улиц.
- Да что улицы! Я как постриг приняла - домашний телефон забыла. Хотела родителям позвонить, так номер не вспомнила.
А Марина написала мне адрес на бумажке.
Храм в скиту Задонского монастыря
ОБРАТНО
Я снова отправлялась в Задонск. Первый день стало жарко. Автобуса не было, пыльные послушницы прогнали стадо коров и коз. Кнуты ползли за ними, как змеи.
На дорогу вышел краснолицый монах в лиловом подряснике и изумрудной скуфье. Теребил крупные деревянные четки, путая бусины в седой клочковатой бороде. Он бодро двинулся по шоссе, и я тоже решила автобуса не ждать, и идти пешком.
Через несколько метров монах заметил, что кто-то идет следом, и стал подозрительно озираться. Я ему улыбалась и кивала в знак дружелюбия.
Монах ускорил ход, снова оглянулся. Увидел, что я расстегиваю куртку, перекрестился и бросился в лесополосу, придерживая подол.
Я не стала догонять. В Задонске я опять зашла в монастырь. На лавке сидел мой монах: видно, бежал напрямки. Завидев меня, он вскочил и скрылся.
2003 г.
|
|
|